-Она стояла у окна и улыбалась, Лицом к моей спине. И в предрассветной мгле мне показалось, Что позади нее два тюлевых крыла, Трепещущих от дуновенья ветра... Я видел в зеркале знакомые черты, Разлитые, как будто акварель, Расплывшиеся, матовые блики, А за окном — верхушки черных тополей Над городом, написанным великим, Но беспристрастным и холодным живописцем... И вдруг — движенье! Так, словно что-то захотело измениться В зеркальном отраженье: На подоконнике раскрытого окна Ее увидел в занесенном шаге Над темнотой, предвестницей утра. «Не оборачивайся, — крылья мне шептали. — Лишь поворот отяжелевшей головы — И... ничего. Лишь тишина палаты, В мерцанье мониторов медсестра И белизна ее больничного халата»... А глаз зеркальный смотрит со стены. Один лишь шаг за грань стеклянной тверди — И я ловлю за ускользающую кисть В дыханье надвигающейся смерти Почти уже потерянную жизнь. «Зачем?» — немой вопрос слетает с губ Ее полуоткрытых, и, блуждая, О том же говорят ее глаза. И пальцы подались, освобождая Движенья ее тонких смуглых рук. Увидев неподдельный мой испуг, Она промолвила: «Не бойся за меня. Прощай, мой милый друг...» «Но, — попытался возразить я, — этот мир Ненастоящий. Он — лишь блики за стеклом! А в настоящем у тебя есть дом И те, кому ты так нужна...» Она в ответ: «Там никого, кому нужна я, нет! А настоящий — только этот, ибо в нем Могу летать я...» Так сказав, она взмахнула Легчайшей парой крыльев и шагнула Через карниз в распахнутую ночь. А я стоял, не в силах ей помочь И помешать, Следя, как хрупкая фигурка в платье В тумане предрассветном исчезает, Все дальше улетая прочь, Сквозь нарисованные кистью тополя И декорации картонные домов... Я обернулся: кардиограф у кровати Застыл на геометрии прямой. И никого. Лишь тишина в палате. Лишь на столе невскрытое письмо...